Пастельные картинки в ля-миноре
Хочу в мир иной
ff
Хочу в мир иной. Я никогда не забуду этой его фразы. Он повторял ее все время. Мечтательно, с ожесточением, с досадой, с отчаянием, с радостью... Такая была у него странность.
Бывало все вокруг плохо. Семья рушится, с работы уволился, начальник сука отпускные зажал, а в том месте, куда собирался уйти, продинамили. У него тогда ни денег, ни работы не было, депрессия подступает. И он поднимает Глаза к потолку и с жалостью толи к себе, толи к окружающему, толи еще к чему говорит: «Все, надоело! Не могу больше. Хочу в иной мир».
А в другой раз бывало весело, шумная гулянка, на душе хорошо. И ему хорошо. И он ни с того ни с сего сообщает: «Хорошо-то как, черт подери. А там все-таки лучше. Хочу туда. В тот мир».
Я всегда думал, что это хохма у него такая про иные миры. Вроде как присказка. Оказалось, нет. Сидим мы с ним как-то у меня на кухне, пиво пьем с сушеными кальмарами. По две бутылки выпили, по третьей откупорили. Он глоток сделал, глаза закатил блаженно и говорит: «А все равно, хочу я в мир иной». И тут воздух прямо перед нами задрожал, засветился, как экран телевизора. Я смотрю, а у меня посреди кухни окно. Заглядываю, а там...
Небо синее-синее, как васильковое поле. Не бывает такого неба. А под ним все в зелени. И зелень всех оттенков, какие только придумать можно. И среди этой зелени какие-то воздушные белоснежные дома. Птицы поют, кузнечики трещат, музыка звучит, но не искусственная, а такая, какую сама природа пишет.
Я от окна этого взгляд еле оторвал, поворачиваюсь к нему, а он весь светится. «Вот, — говорит. — Мир иной». И тут в окне появляются двое. Лица благородные, как у аристократов, но не надменные, а мягкие. И улыбаются так по-доброму.
«Наконец-то, — говорят ему. — Мы тебя нашли. Идем».
Он кивнул, ко мне повернулся и говорит: «Хочешь в иной мир? Там все по-другому. Там нет зла и зависти. Там нет насилия и неприязни. Там хорошо. Там умеют дружить и любить. Там не умеют предавать и бить в спину. Идем со мной». И я знал, что он не врет. Стоило только посмотреть на тот другой мир и стало понятно, что он не врет. Да и не умеет он врать.
Он шагнул и оказался на той стороне. И посмотрел на меня.
«Идешь?»
Я точно знал, что тот мир лучший, наверное, даже идеальный.
«Идешь?»
И я сделал шаг...
Я сделал шаг назад. Отступил от этого окна. Он посмотрел на меня с грустной улыбкой, кивнул, и окно растаяло.
Я остался в этом мире. Один на кухне с остатками пива и недоеденным сушеным кальмаром. Остался, хотя у меня был шанс уйти в иной мир. Самый лучший, самый славный, самый-самый. Он есть, я его видел. Он может быть, я знаю. И я не хочу в мир иной. Думается мне, что если он может быть там, то почему бы ни попробовать сделать его здесь? Да, я хочу, чтобы и этот мир стал иным. Правда будет трудно, но ведь нет ничего невозможного.
Вот только не знаю с чего начать. У кого-нибудь есть идеи?
Ленин
forte
Принято считать, что Я умер. А Я жив.
Я жив по-разному. Непосредственно я стою во дворе возле входа в запыленное серое кирпичное здание. Раньше здесь бы ЖЭК. Позже ДЕЗ. Теперь муниципалитет. Но мне-то все равно, мое дело стоять и помнить.
Принято надеяться, что память умирает. Это не так.
Я помню МОЕ детство. Я помню МОЮ жизнь. Я помню МОЮ смерть.
Потом я помню, как МЕНЯ уложили в мавзолее. А еще я помню, как меня поставили во дворике среди клумб, оградок, бабулек со сплетнями и молодых мамаш с колясками.
Я помню всех, кто приходил и проходил мимо. Я помню все, что они говорили обо мне. И, что они говорили обо МНЕ, тоже помню.
Кто-то приносил цветы. Кто-то украдкой показывал кукиш. Кто-то плакал и сетовал на то, что Я ушел, кто-то тихо материл МЕНЯ и меня, которого поставили неизвестно кому и непонятно зачем. Кто-то спьяну припадал к моим ногам и жаловался на жену-стерву, сына-оболтуса и жизнь веселую.
А один, помню подошел, тоже не трезвый был и давай вопрошать, отчего это людям обещают хорошую жизнь, а устраивают то веселую, то оригинальную. И так он горько об этом спрашивал, так мне тошно от этого стало. Я повернулся, запрокинул голову и завыл. Его как ветром сдуло вместе со всеми вопросами. Он потом в психушку попал.
Принято считать, что памятник не имеет души. Мы не бездушны.
Принято считать, что у памятников не может быть памяти. У нас есть память.
Принято считать... впрочем, это тоже не верно.
Вот я. Стою тут перед вами. Я не могу пошевелиться. Я не могу ничего изменить. Я даже оправдаться не могу. Я могу только слушать, слышать и помнить. Наверное, МЫ — люди, которые заслужили памятника, действительно были во многом не правы. Возможно, МЫ сделали много зла. Но неужели же мы сделали этого зла настолько много, чтобы стоять, молчать, слушать и помнить? Неужели же мы заслужили невозможность что-либо изменить?
Видимо так, раз мы это получили. Не знаю.
Принято считать, что памятник — это честь. Символ славы и величия.
Я против памятников. И если бы мне дали поставить один единственный памятник, то это был бы пустой пьедестал с тире между отсутствующими датами, без имени и с одной единственной надписью:
«Свободу символам. Свободу от символов. Во истину. Да будет так.»
«Аминь» не нужен, и без него хорошо...
Зимняя сказка
dolce
Они стояли в одном дворе. Два снеговика. Я проходил мимо них часто. Одного слепила молодая мама для своего трехлетнего сына. Мальчик так радовался, что женщина не могла не вложить в свое творение всю любовь. Второго слепили двое первоклашек. Не так умело, не так красиво, но тоже с чувством. Радость жизни, радость зиме, радость первому снегу. Радость искрилась во втором. И в обоих была чистота. Потом пришли пьяные подростки и прилепили им половые принадлежности. Первая превратилась в женщину, второй стал мужчиной.
Они просыпались с солнцем.
— Смотри, — радостно поблескивал он снежными боками. — Как красиво! Это солнце, оно прекрасно, как ты.
— Ах, — отвечала она угольками глаз. — Я вам не верю.
— Почему же? — расстраивался он. — Почему?
— Разве можно верить мужчинам, — усмехалась она.
И так продолжалось и продолжалось многие дни. Нет, не подумайте, она вовсе не была такой вульгарной. Нет. Просто та лепта, которую внесли подвыпившие подростки оставила на ней свой отпечаток. На нем тоже, но менее значительный. А на ней весьма ощутимый. И внешне она вела себя довольно развязно. А внутри нее горела заложенная ее создательницей любовь. Иногда эта любовь прорывалась наружу, и тогда она говорила ему что-то доброе, нежное. В такие минуты ей безумно хотелось положить голову ему на плечо, но она не могла сдвинуться с места. А он был поставлен метрах в пяти от нее и тоже не мог ходить. Такое маленькое расстояние оказалось бездной для них. И тогда ей становилось грустно, и любовь ее заменяли вульгарность и развязность. А он переставал радоваться, но не переставал любить. И вот, один раз он крикнул. Крикнул ломающимися ветками рук, крикнул скрипящими снежными комьями:
— Я все равно люблю тебя!
— Ха, — каркнула пролетающая мимо ворона. — Посмотрите на них. Они любят! Да как вы можете любить, вы же холодные ледышки! — каркнула и полетела дальше. А он завыл от этого карканья и от расстояния в бесконечные пять метров, и от ее вульгарности, которую видел, и еще много от чего. И от угольков его глаз вниз побежали черные горячие дорожки. А еще он начал таять изнутри, любовь жгла, делая его полым. Увидев это, в ней дрогнуло что-то, и она тоже начала становиться полой. И все, что им оставалось, это мучить себя и друг друга.
Слушайте. Над ними сжалилось весеннее солнце, что однажды заглянуло во двор. Оно согрело их своим теплом, утешило. А потом пригрело еще, и они стали таять, превращаясь в ручейки. Два ручейка радостно слились воедино. Они не могли предположить, что бесконечные пять метров можно преодолеть таким неожиданно простым путем. А ручеек все бежал и бежал, весело шумя и поблескивая в лучах солнца. Им было о чем поблестеть, у них был повод пошуметь. Им вопреки всему было хорошо.
Вы скажете, что так не бывает? Бывает. Вы скажете, что так бывает редко? Так случается чаще, чем вы думаете. Ведь на будущую зиму кто-то снова слепит снеговиков в этом дворе. А есть еще и множество других дворов. Конечно, случается и иначе, но мы не будем говорить об этом. У нас все будет хорошо. И у всех прочих тоже. По-другому просто нельзя. По-другому просто не может быть. По-другому просто не бывает.
Имя прилагательное, имя существительное
mezzo forte
Темная ночь.
Холодный ветер.
Паршивое настроение.
Разбитые мечты.
Растаявшие надежды.
Распятое чувство.
Растоптанный кумир.
Распоясавшаяся судьба.
Уходящая женщина...
Московское метро.
Красный блокнот.
Паркеровская ручка.
Глупая реклама.
Унылые лица.
Черный тоннель.
Бегущий тоннель.
Бесконечный тоннель.
Бесперспективный бег.
Дрянное настроение.
Глупые мужики.
Рогатые мужья.
Уходящая женщина...
Черный забор.
Белый фонарь.
Снежный асфальт.
Заснеженный город.
Застывший снег.
Озябшая мечта.
Высотный дом.
Никчемный домофон.
Темный лифт.
Перегоревшая лампочка.
Не догоревшие чувства.
Несбывшиеся мечты...
Ненужный замок.
Железная дверь.
Тусклая люстра.
Драные тапки.
Сонный кот.
Голодная собака.
Кошачий корм.
Собачий корм.
Собачья жизнь.
Страшная тоска.
Глупые мысли.
Клетчатый диван.
Дистанционный пульт.
Мертвый телевизор.
Мертвая комната.
Мертвая квартира.
Страшный коридор.
Пустая кухня.
Заплеванный стол.
Сигаретные бычки.
Початая водка.
Угловой диван.
Дистанционный пульт.
Мертвый экран.
Мертвый телевизор.
Мертвая кухня.
Мертвая квартира.
Мертвый город.
Пустой мир.
Никчемная жизнь.
Уходящая женщина.
Потерянный смысл.
Дерьмовая водка.
Безбожное пьянство.
Головная боль.
Сухая глотка.
Гадкое настроение.
Пустые глаза.
Холодное пиво.
Отступающая тошнота.
Отстраненные мысли.
Гудящий лифт.
Хлопающие двери.
Людные улицы.
Зацепленный взгляд.
Понравившаяся женщина.
Банальное повторение.
Мелкокалиберное счастье.
Исковерканное чувство.
Рухнувшее, беспощадное, бесконечное, убийственное...
Темная ночь...
Я сижу и пишу...
mezzo piano
Я сижу и пишу.
Пишу по черному листу белой краской.
Белой, потому что надо же, чтобы было здесь что-то чистое и светлое.
Я не страдаю каллиграфией, но почерк мой понятен и читаем. Буквы соединяются в слова, слова в фразы, фразы в...
А я еще не знаю, что это будет. Может роман, может рассказ. Возможно роман-эпопея, возможно миниатюра на пол странички. И дело здесь не в черной бумаге — ее полно. Да и белых чернил у меня хватает. Дело во мне самом. Насколько меня еще хватит? Не сдохну ли раньше?
Я сижу и пишу.
Пишу по черному листу белой краской.
Иногда черный лист навевает мысли о черновике. Может, потому лист черен, что пишу я начерно? А когда начисто писать?
Нет, на этом листе этой краской пишут один раз. Один раз, ибо жизнь не живут дважды. В жизни черновиков не бывает.
Странно, а отчего лист тогда столь черен?
Я сижу и пишу.
Пишу по черному листу белой краской.
Я плохой писатель. Стиль у меня хромает, за почерком не слежу, на ошибки внимания почти не обращаю.
А еще повторов много. Вот эта сцена была уже с двенадцать страниц назад. И вот тут повтор. Странно, и сцена-то не ахти, а поди ж ты, как в голове засела.
Я сижу и пишу.
Пишу по черному листу белой краской.
Быть может это ошибка? Обман зрения? Может лист бел, а краска черна? Скорее всего, так оно и есть. А я просто дальтоник.
Хотя кто разберется в цветах, если их всего два?
А еще, если черный смешать с белым, получится серый. Только тогда текст расплывется и станет не понятным. Хотя...
Я и сейчас, пытаясь перечитать написанное, большей части не понимаю. Какие-то куски выписаны довольно четко, а где-то полная путаница, писано как попало.
Я сижу и пишу...
Я не один.
Нас много, и все пишут. Кто-то белым по черному, кто-то черным по белому. Одни пишут маслом по холсту, другие мелом по асфальту, третьи пальцем по запотевшему стеклу.
Нас много, и все пишут. Только никто еще не придумал, как писать правильно. А если кто-то и додумался, нашел ту золотую середину, то молчит, как рыба об лед и не делится знанием.
Я сижу и пишу...
Черным по белому...
Кровью по снегу...
Криком боли по ночной тишине...
Я сижу и пишу...
Иногда мне нравится писать, иногда хочется порвать эту странную рукопись.
Иногда я ненавижу за то, что кто-то заставил меня писать.
Но пишу. Должен писать.
Кому? Зачем?
Не знаю. Просто меня не спрашивают о моих желаниях.
Я должен писать. Так заведено, так положено.
Я сижу и пишу...
Что пишу, и когда закончу?
Мне это неведомо.
Может, это будет роман, может повесть. Может серия картинок, мультфильм, или сценарий к нему?
Не знаю. Обидно другое. Чаще всего такие творения остаются незамеченными.
Зато у них есть имя.
Их называют ЖИЗНЬ...
На полях
piano
Стол. Телефон. Ежедневник. Раскрытая страница...
...Заплатить за квартиру.
Полить цветы.
Уборка. Посуда.
Закончить эти пять миниатюр.
Приготовить пожрать.
Зайти к А по поводу Б.
Посуда. Стирка.
Позвонить В. Позвонить Г.
Посуда.
Доехать до Д.
Приготовить пожрать.
Вечером заедет Е.
Посуда.
День рождения у Ж.
Уборка. Магазин. Посуда.
Закончить, наконец, эти пять миниатюр!
Звонить З по поводу И.
Звонить К.
Посуда. Глажка и стирка.
Приготовить пожрать.
Если не полить цветы — засохнут.
Доехать до Л.
Заехать к М, поговорить по поводу Н.
Посуда. Уборка. Цветы.
Звонить О, П, Р и С.
Заехать к Т.
Закончить эти чертовы миниатюры!!!
Звонить У, Ф и Х.
Заехать к Ц.
Посуда.
Закончить миниатюры!!!!!
Приготовить пожрать. Только сперва сходить в магазин.
Заказать стекло 103 Х 71 сантиметр.
Посуда. Уборка.
Звонить Ч на счет Ш и Щ.
Зайти к Э.
Писать пять миниатюр в течение двух месяцев стыдно!!!
Цветы. Посуда.
Звонить Ю.
Он замер над ежедневником. Поставленная после Ю точка переросла в многоточие. Что-то разозлило его. Он вцепился в последние страницы, резко дернул на себя. Хрястнула бумага, оставив как напоминание о себе рваные корешки.
— У, Ф, Х, Ц, Ч, сердито пробормотал он. — Э, Ю. А Я где? Купить, помыть, позвонить? А жить когда? Все! Надоело. Жизнь с чистого листа!
Решив так для себя раз и навсегда, он перевернул страницу и написал:
«Заплатить за квартиру».
Последнее
pp
Он несся зачем-то куда-то. Погряз в суете и мелких проблемах. Чужой суете, чужих проблемах. Но бежал, рвался, стремился. Иногда останавливался, пытался задуматься, а, задумавшись, ставил себя на место. Думай головой, говорил себе. Но какое там!
На долго не хватало. Не то, чтобы думать головой он не мог. Но голова отчего-то отключалась, уступала место эмоциям, словно говорила: «Чувствуй сердцем».
И он чувствовал, и снова несся куда-то. Пытался помочь, если об этом молчали. И уж тем более, если просили вслух.
— Глупости какие, — просыпалась снова голова. — Надо думать! Думать!
— Но мысль не должна губить эмоцию, — не соглашалось сердце.
Он не слышал разговора собственной головы и сердца, он чувствовал этот разговор, и мучался от него.
— Надо жить! — кричала голова сердцу.
— Надо жить, — соглашалось сердце.
— Для себя надо жить, — поясняла голова.
— Надо, наверное, для себя, — тихо говорило сердце. — А стоит — для других.
— С такой философией ты погубишь и его и нас, — злилась голова.
— А с твоей философией — он умрет значительно раньше не оставив и следа в чьей-то памяти.
И так продолжалось долго. А может не долго. Продолжалось до тех пор, пока этот спор не привел его истерзавшегося в отчаяние. И тогда он погасил свет, запер дверь, начертал на двери мелком несколько слов, выбросил ключ и ушел.
Ушел, оставив на двери три фразы:
«ЧУВСТВУЙТЕ СЕРДЦЕМ
ДУМАЙТЕ ГОЛОВОЙ
ЖИВИТЕ ЖИЗНЬЮ»
Впрочем, он все же вернулся. Вернулся, перед тем как уйти навсегда. Вернулся, чтобы дописать три слова. А дописав, улыбнулся рассеянно, повернулся и пошел, чтобы больше никогда не возвращаться.
Меловая надпись на двери, все, что оставил здесь после себя, очень скоро потускнела, осыпалась, и уже не привлекали ничьего внимания четыре фразы. Три и одна:
«ЧУВСТВУЙТЕ СЕРДЦЕМ
ДУМАЙТЕ ГОЛОВОЙ
ЖИВИТЕ ЖИЗНЬЮ
И НЕ ДУШИТЕ ДУШ!»