Он рисовал...

Он рисовал с самого детства. Он рисовал в свое удовольствие и никогда ни у кого не учился рисовать. Он рисовал для себя. Он рисовал так, как хотел. Он рисовал так, как он видел. Он рисовал так, как ему нравилось.

Ему было шесть лет. Он сидел за столом и рисовал. Рисовал без устали, много и на разные темы, которые рождались в его детской голове. Он рисовал подарок папе и маме, и от того вырисовывал все особенно тщательно со старанием, которого у него раньше не было.

Рядом с ним сидела его бабушка и наблюдала. Иногда поправляла, но не грубо влезая в творческий процесс, а мягко советовала. Он слушал и чаще всего соглашался. Бабушка продолжала наблюдать, наверно уже тогда она заметила, что у него получается очень неплохо, особенно для ребенка шести лет.

Через несколько дней подарок был готов. Его первый альбом, а точнее блокнот, включал в себя кучу красочных детских фантазий и иллюстраций к любимым книжкам. Подарок имел правда два недостатка: во-первых подписи к рисункам страдали корявостью и кучей ошибок, а во-вторых он не мог придумать в честь чего этот подарок. Имелось три варианта: новый год (который отпраздновали две недели назад), двадцать третье февраля и одновременно восьмое марта (но до тех было еще далеко), день рождения (но к сожалению папа и мама имели неосторожность родиться с разбросом почти что в месяц и дни рождения их были тоже не очень-то близко). Однако эти недостатки ничуть его не трогали, он был горд и доволен собой. Бабушка тоже его хвалила и, не вытерпев, он подарил свое детище в тот же день без всякого повода.

Трудно было сказать кто больше рад этому подарку: тот, кто его подарил, или те, кто его получил. Но без сомнения родители остались довольны, потому что смотреть на сияющую от радости детскую мордашку без умиления было невозможно.

Ему было десять лет. Бабушка шла впереди него. Они поднимались по лестнице какого-то здания. Промелькнула лестничная площадка, коридор, распахнулась дверь. Бабушка прошла внутрь, он шел следом за ней стесняясь и смущаясь. За дверью оказалась очень интересная комната: картины, статуи, статуэтки. Столько в одном месте он еще нигде не видел, только в музее. Еще в этой комнате находился человек, совершенно незнакомый мужчина, но в нем было что-то привлекательное.

Бабушка поздоровалась с этим мужчиной, и он тоже с ним поздоровался. Потом бабушка говорила с мужчиной о чем-то, показывала ему его рисунки и фигурки, которые он вылепил из пластилина. Он не стал слушать взрослых разговоров, а медленно двинулся по комнате, изучая картины и скульптурки. Некоторые из них показались ему незаконченными.

Наконец бабушка и мужчина закончили разговор и подозвали его. Он подошел, мужчина посадил его за стол:

— Тебе удобно?

Он кивнул. Мужчина быстро оглядел комнату, схватил с полки винтом закрученный рог и положил перед ним на стол, потом достал из стола карандаш и бумагу:

— Ты можешь нарисовать мне его?

— Попробую. А это чей?

— Что? — не понял мужчина.

— Рог чей?

— Не знаю, — растерялся мужчина. — Козла какого-нибудь или архара.

— А архар это кто? — спросил он, начиная рисовать.

— Хм, да тоже козел.

Он рисовал очень аккуратно, боясь испортить — второй лист просить не хотелось. Но карандаш почему-то рисовать не хотел. Ему приходилось давить на карандаш что есть силы, но линии и штрихи от этого четче не получались, а только бумага прогибалась под карандашом, рискуя прорваться. Он завернул винтом линию рога, нажал чуть сильнее и грифель карандаша с неприятным звуком сломался и покатился по листу.

— Ой...

— Ничего страшного, — мужчина, казалось, совсем не расстроился. — Правильно, сам дурак. Нашел, что дать. Вот, — мужчина с мягкой улыбкой протянул ему другой карандаш. — этот помягче.

Он взял карандаш и продолжил работу. С новым карандашом все пошло по-другому — линия получалась мягкая и жирная, на карандаш нажимать не приходилось. Он быстрее и увереннее стал водить карандашом по листу, напевая что-то под нос. Он не замечал, что за его работой пристально следят две пары глаз.

Наконец работа показалась ему завершенной и он забегал глазами с рога на картинку и обратно.

— Все, — он протянул рисунок мужчине и неуверенно посмотрел на бабушку. Та мягко улыбнулась ему и подмигнула. Он успокоился.

Мужчина положил его рисунок на стол и взял карандаш:

— Очень хорошо.

— Правда?

— Правда, — мужчина сделал несколько движений по поверхности бумаги самым кончиком карандаша, добавил пару штрихов, углубил тени. — Только вот так и вот так. Так правильнее, ты согласен?

Он посмотрел на свой рисунок, по которому прошла чужая рука. В его работу вмешался посторонний, но обидно ему почему-то не было. Рог действительно стал более объемным, реальным.

— Да, — согласился он.

Он еще раз посмотрел на рог. Раньше он никогда не рисовал чего-то такого простого обыденного, но вместе с тем интересного, красивого  и... и такого живого, что ли. При том, что мужчина был ему симпатичен, отдавать ему рог было жалко.

Мужчина, казалось, прочитал его мысли, взял рисунок и протянул ему:

— На, возьми. И всегда рисуй правильно.

«Рисуй правильно» — это несколько расходилось с тем, что он слышал раньше. Его подвыпивший двоюродный дядька лез в его раскраску, размалевывал жирафов в синий и красный цвет и говорил ему при этом: «А если скажут, что так не бывает, говори: „а я так вижу“, — понял?» — и размалевывал другого жирафа в зеленый и ядовито-желтый. «Я так вижу». Раньше ему нравилась эта фраза, теперь почему-то показалась неуместной. «Рисуй правильно».

Это все было в его голове, а вслух он сказал только «спасибо» и взяв рисунок пошел посмотреть на статуэтки и картины.

Бабушка и мужчина еще долго говорили и явно о нем, но он не слушал. До него изредка доносились обрывки фраз типа: «потрясающее чувство пропорции» или «надо развивать талант», а то и еще что-то совсем непонятное. Бабушка и мужчина закончили разговор, как раз в тот момент, когда он изучал куклу, висящую на стене. Это был тряпочный петрушка с керамической головой. Петрушка привлек его внимание умным взглядом и злой улыбкой, этот петрушка совсем не походил на тех, которые встречались в сказках. Те были глупыми и без конца смеялись, и улыбки у них были чудаковатые.

— Злой, — сообщил он подошедшему мужчине.

— И такие бывают.

— Это вы сделали?

— Я.

— Бывают, — согласился он. — но это неправильно.

Они попрощались с мужчиной и пошли домой. По дороге он ел мороженое и пытался выяснить у бабушки, что такое «потрясающее чувство пропорции».

Ему было двенадцать. Он первый раз в жизни оказался в пионерском лагере. В общем ему нравилось: дивная компания, чудесная погода, куча развлечений, кружков... Вот только кружка рисования не было. Он пожаловался на это своему новому приятелю. Приятель был вьетнамцем и звали его Нам.

— А тут есть художник, — сказал Нам на вполне приемлемом ломаном русском. — и я его знаю.

— Здорово, — он страшно обрадовался. — а давай ты его попросишь, чтобы он взял нас в ученики.

Вьетнамец пришел в восторг от идеи и уже через пятнадцать минут передавал ее слово в слово художнику. Художник выслушал предложение, но не согласился:

— В ученики я вас брать не буду, хотите, могу взять в помощники.

Хотите? Еще бы он не хотел. И Нам, как верный друг, последовал за ним. За лето они с художником оборудовали в одном сарайчике, где раньше был кружок, кафе, разрисовали хоккейную коробку, создавали декорации и так далее и тому подобное. За это лето он научился очень многому, хотя просто так, а не по делу его учили всего два раза.

Первый раз началось с того, что он пожаловался на нелюбовь к красному цвету. Художник усмехнулся:

— А голубой цвет тебе нравится?

— Голубой нравится.

— А ведь голубой и красный очень близки. Смотри.

Он достал папку с цветной бумагой, вытащил из нее лист красного цвета и вырезал из него кружочек. Потом он перевернул лист белой стороной вверх и положил на него красный кружок:

— Смотри, смотри пристально.

Он сконцентрировал внимание на красном круге, художник подождал несколько секунд, а затем резким движением отдернул красный кружок. Перед ним остался белый лист  и...

— Видишь?

— Вижу, — удивленно выдохнул он.

— Вот так-то.

А потом был долгий разговор. Он жадно впитывал информацию, а художник рассказывал про цвета, краски, показывал, что будет если смешать их. Оказалось, что цветов и оттенков значительно больше, чем он предполагал и смешивая восемь цветов из коробки с красками можно получить огромное количество красок. Он впервые в жизни почувствовал цвет. Теперь его рисунки не выглядели, как картинка из раскраски, где все закрашивалось, как забор, ровным слоем.

Второй урок, полученный от художника состоялся через несколько дней. Он сидел в мастерской художника во время тихого часа и рисовал какой-то замок, который зародился в его воображении. Художник заглянул ему через плечо и ехидно поинтересовался:

— Где ты видел такие окна?

— А что не так? — не понял он.

— Подойди сюда, — подозвал его к окну художник. — Посмотри на то здание. Какого цвета окна?

— Прозрачного, там же стекло.

— Да плюнь ты на стекло. Ну вот если ночь и в окне горит свет, каким цветом ты будешь рисовать окно?

— Смотря какой свет. Если лампа в стеклянном плафоне, тогда желтоватым, а если, например, в красном абажуре...

— Ладно, — перебил художник. — А если день и в стекло окна бьют лучи солнца?

— Тогда стекло их отражает и блестит. Но это не всегда, смотря под каким углом бьет свет, и стоит тот кто рисует.

— А теперь посмотри на окна того дома сейчас. Светло, но солнца нет, а в комнате темнее, особенно если смотреть отсюда. Посмотри, какого цвета окно?

— Темного.

— Ну а ты каким рисуешь?

После этого художник еще много ему советовал, но советы эти давал по ходу работы а не в индивидуальном порядке. И хотя советы эти были ценными и он в своей жизни вспоминал их и благодарил художника, но выглядели они несколько не так.

Художника он запомнил на всю жизнь и всегда вспоминал о нем с благодарностью и теплотой.

Ему было шестнадцать. Он продолжал рисовать и его акварели повзрослели вместе с ним. Они выглядели очень неплохо, но чего-то в них не хватало.

Однажды он шел со своим другом по улице.

— Чего там написано? — спросил друг.

— Где?

— Вон.

— А ты что, не видишь?

— Не-а. У меня зрение плохое.

— Да ерунда там, реклама какая-то. А это как?

— Что как?

— Ну вот ты плохо видишь. Это как?

— Очень просто. Вон девушку видишь?

— Где?

— Вон стоит.

— Да где?

— Да вон, в красном.

— Где? Не вижу.

— Ну вот и я не вижу.

— Блин, я серьезно.

— А серьезно, — вздохнул друг. — серьезно, вон мужика видишь?

— Мужика вижу.

— Хорошо?

— Хорошо.

— Ну вот, а я расплывчато.

В его голове мелькнула какая-то мысль, но он не успел ухватить ее.

Ему было восемнадцать. Он пришел на день рождения к тому же самому другу. Все было как обычно: гости, пьянка, веселье... Когда толпа гостей начала редеть, он сидел в комнате и беседовал с девушкой. Подошел его друг, виновник торжества.

— Сидите?

— Сидим.

— А ты знаешь, — обратился к нему друг, — что она почти художник? Во всяком случае учится в этом направлении.

— Нет, что правда?

— Да, — улыбнулась девушка.

— А он между прочим, — продолжил друг, обращаясь уже к девушке. — классно рисует.

— Правда? — теперь удивилась девушка.

— Ну не знаю на счет классно, — промямлил он. — но рисую.

— А ты далеко живешь? — заинтересовалась девушка.

— Очень, — вклинился в разговор друг. — шестью этажами выше.

— Что, в этом подъезде?

— Да.

— А может покажешь?

— Что? — не понял он, алкоголь действовал на него несколько отупляюще.

— Ну свои работы.

— Покажу, — он поднялся. — Пошли.

— Э-э, — заволновался друг. — только по быстрому.

— Ладно.

Они поднялись на лифте, и он стал впихивать ключ в замочную скважину. Ключ усиленно не хотел влезать в замок.

— А у тебя живопись или графика? — поинтересовалась она, когда он наконец совладал с замком и впустил ее в квартиру.

— Не понял?

— Ну чем ты хоть рисуешь? — улыбнулась она.

— А, господи, ты об этом. Акварелью.

— Значит живопись, а у меня это как раз и не получается.

Он прошел в комнату, достал из ящика стола папку с рисунками и протянул ей. В другой раз он бы отобрал лучшее, но сейчас ему было все равно и заниматься перетасовкой картинок не хотелось. Она развернула папку и принялась изучать его работы:

— Ну я бы сказала, что это цветная графика, — отвлеклась она на секунду и снова углубилась в папку.

— Ну что ж, — вынесла она свой вердикт. — для непрофессионала ты действительно классно рисуешь.

На утро он сам просмотрел все свои работы, вспоминая фразу: «Ну я бы сказала, что это цветная графика», и понял чего не хватает этим работам.

Ему было двадцать. Он продолжал рисовать, и теперь его работы действительно стали живописью. Он стал видеть окружающий мир в акварели, слегка размытым и не очень четким. У него село зрение.

Он думал об этом с того самого дня, когда осмыслил почему у него получается «цветная графика». Он не хотел этого, но иногда мечтал увидеть окружающий мир подслеповатым близоруким взглядом. Чтение в метро по три часа в день не лучшим образом действует на зрение, и его зрение оказалось не железным. Оно ослабло не так чтобы очень, но мир вокруг него потерял былую четкость и стал размытым, «акварельным».

Работы его тоже потеряли гравюрную четкость, стали мягче, приобрели какую-то живую игру красок, чего раньше не было. Но зрение ослабло и он понимал, что приобретя что-то, он что-то и потерял. Иногда он радовался, что может увидеть окружающий пейзаж таким, каким он должен выглядеть на бумаге. А иногда он просыпался ночью в холодном поту и приходил в ужас вспоминая то, что у него было, и боясь потерять то, что осталось.

Однако он просыпался утром, и страх выветривался. И он снова смотрел на свои акварели, которые стали более профессиональными, потеряли ту детскость, которая была в них раньше. Он смотрел на них и чувствовал, что в очередной раз перешел на новый уровень. Очередной, но не последний. Того чего он достиг ему теперь было мало. И он в очередной раз стал искать то, чего не хватало его работам.

Ему исполнился двадцать один год. Он продолжал рисовать. Как-то, трудясь над очередным пейзажем, он вдруг застыл пытаясь ухватить мысль, которая промелькнула в голове, где-то на уровне подсознания. Он бы плюнул на нее, но это была та самая мысль, которую он давно пытался найти, та, к которой он так стремился. Он стоял в оцепенении и мусолил кончик кисточки, пытался вспомнить, как наткнулся на эту мысль, как пришел к ней и, наконец, вспомнил.

Он смотрел на свою работу и ощущал теперь очень явственно чего ей не хватает. Он всю жизнь рисовал с натуры, с картинок, с фотографий, он никогда не давал волю фантазии. Разве что в самом раннем детстве, но это было давно. Теперь он и хотел бы рисовать что-то взятое не из-под носа, а из головы, но у него не получалось. Нужен был какой-то стимулятор, допинг, что-то, что расшевелило бы его уснувшую фантазию. Что? Ответ напрашивался сам собой.

Наркотики ему искать не пришлось, они сами нашли его. Он только крутился там, где они могли встретится и ждал, когда ему их предложат. И дождался.

Только теперь он понял чего лишались его картины. Он обрадовался этому новому чувству и уловив его с головой ушел в работу. Он рисовал до изнеможения, и акварели из-под его руки выходили необыкновенные. И еще он не принял, но понял художников, которые писали абстрактные картины. Понял! Раньше ему это не удавалось.

Он только не решался показывать то, что у него получалось. Но однажды под влиянием наплыва чувств показал другу, потом другому, третьему. Друзья его хвалили, им нравилось, они только не понимали, что подталкивает его на создание такой необычной живописи. Об этом не знал никто, кроме него самого, но он был горд.

Пристраститься он, слава богу, не успел. Его снова стали мучать ночные кошмары, он снова и снова просыпался в холодном поту, и на этот раз страх победил эйфорию. То чувство, которое он испытал оставалось с ним в его памяти, и подпитывать его новой дозой не было необходимости. Он отказался от наркотиков.

В который раз он изучал свои работы. Теперь, когда эйфория прошла, ажиотаж спал, он продолжал рисовать как и раньше, до знакомства с необъяснимым чувством, которое вызывали наркотики, но он рисовал при этом и так, как рисовал во время знакомства с ним. Он опять перешел на новый этап, но не на конечный. Он снова и снова всматривался в свои работы, которые знал досконально, с точностью до штриха. Он снова и снова пытался понять чего им не хватает теперь.

Ему было двадцать пять. Он закончил институт, аспирантуру, устроился на работу. Он жил теперь своей жизнью несколько отличавшейся от той, которой он жил раньше. Одно осталось неизменным — он продолжал рисовать.

Он пришел вечером с работы и уже в дверях услышал настойчивый требовательный телефонный звонок. Он не разуваясь прошлепал в комнату и поднял трубку:

— Ало.

— Ало. Привет.

— Привет, как ты?

— Ничего, а ты?

— Только вошел.

Это был отец. Они долго говорили ни о чем, а когда уже распрощались, отец вдруг вспомнил:

— Ах да, чуть не забыл. Левку помнишь?

— Помню, — безразлично ответил он.

— Вчера умер.

— От чего?

— Не знаю.

— Ладно, пока.

— Пока.

Он повесил трубку. Левка. Левка был их соседом, тихим никому не мешающим сумасшедшим. Он не особо расстроился, услышав о его смерти, но стал вспоминать. Он вспоминал этого шизофреника и в голову ему пришла мысль. А интересно, что чувствовал этот человек, что вообще чувствуют люди с подобными отклонениями. Мысль не давала ему покоя. Он снова и снова просматривал свои работы, он был уверен, что им не хватает именно этого. Сойти с ума, почувствовать, увидеть мир глазами человека, лишенного рассудка.

Он опять изучал картины, теперь уже действительно картины, которые сидели у него в голове, на одной он особо заострил внимание. Он всматривался в живой, им самим созданный пейзаж, он пытался увидеть в нем то, чего в нем не было. Пока не было. Папка с его работами съехала с колен и грохнулась на пол, листы разлетелись по комнате. Он резко поднялся и оглядел сотни им самим созданных миров.

— Все, хватит!

Пейзаж, который находился у него в руках вспорхнул и присоединился к своим собратьям на полу. Он вышел из комнаты. Он знал, что ему делать.

Он взял на работе отпуск за свой счет, сказал друзьям и знакомым, что уезжает отдохнуть, пришел домой, но в подъезд так и не зашел. Он обошел дом, подошел к нему с торца, спустился по обломанным ступеням, взломал дверь и вошел в засраный подвал. Дверь он плотно закрыл за собой, перетянул дверную ручку веревкой, натянул веревку и примотал ее к трубе. Он остался в темном подвале один, абсолютно один. Тишину нарушали лишь шум воды в трубах и шебуршание крыс.

Никто не знает, что происходило в подвале с человеком, который решил расстаться с рассудком. Известно только, что через два месяца из подвала вытащили грязное, заросшее, безумное существо, которое было опознано и отправлено в «Кащенко».

Он добился своего. Он знал теперь то, что ему так хотелось узнать. Он ощущал и видел мир глазами сумасшедшего, но он лишился возможности писать. Акварели больше не прельщали его, и он не мог или не хотел донести до мира свои чувства и мысли. Он был талантливым художником, быть может гениальным, а стал обыкновенным сумасшедшим.

Единственное, что осталось после него, это кипа бумаги, небрежно разбросанная по комнате, на которую наткнулись его родственники, когда вошли в его квартиру. Каждый из этих листов дарил смотрящему на него незабываемое впечатление. Сотни впечатлений, целая жизнь. Так много и так мало.