Чтобы помнили
Первый.
Завязший грузовик натужно урчал мотором. Вертящиеся в холостую колеса почем зря месили грязь.
— Ну, как там? — гаркнул, перекрывая шум двигателя, водитель.
— Дохлый номер, — Андрей отпустил борт грузовика и отошел на пару шагов. Мотор умолк, водитель спрыгнул на землю.
— Да, застряли, — оценил он ситуацию и с тоской в глазах запустил пятерню в карман.
— Застряли, — кивнул Андрей.
— Ты курить будешь? — спросил тот, вынимая руку из кармана.
— Угощаешь?
— Держи.
Курили молча, но не без удовольствия. Андрей курил с особым наслаждением, которое не каждому дано понять.
— Морозов?! — голос прозвучал резко, но в нем сквозило удивление.
Он вздрогнул, услышав свою фамилию, голос... Голос был знакомый. Гришкин голос. Гриша Степаненко, дружок любезный. Господи, как давно это было. Он повернулся.
— Морозов!!! — вопль не заставил себя ждать. На этот раз никакого удивления, никакой неуверенности. Радостно и громко.
Гришка несся к нему большими скачками. Накинулся, прежде чем он что-то успел сообразить. Андрей еле удержался на ногах.
— Морозов!!! Андрюха!!! Щучий хвост!!!
— Гришка! — Андрей обнял старого приятеля, хлопнул по спине, чуть отстранился. — Здравствуй, Гришаня.
— Здравствуй, — улыбнулся Гришка. — Рассказывай. Как ты, что ты... нас-то передислоцировали. А ты здесь как?
— Я из плена, Гришенька.
Степаненко отстранился, посерьезнел резко, будто и не визжал только что, как щенок.
— Понимаю, — ответил как-то сухо. — Тяжело это. И что дальше? Куда намерен?
— На фронт.
— А мы и так на фронте, — Степаненко завертелся, словно ему в зад шило воткнули. — Тут до немцев доплюнуть можно. Да ты и сам поди знаешь.
— Знаю, — нахмурился Морозов. — Так я ж не просто так. Я ж воевать хочу.
Гриша нахмурился.
— Ты вот теперь командир, — Андрей покосился на Гришкины погоны. — Возьми меня к себе.
— Нет! — резко выпалил Гриша. Впрочем, тут же взял себя в руки и сказал уже спокойнее, хоть и с небольшой заминкой. — Не могу я. Не решаю я ничего. Здесь как начальство прикажет.
— Да ты без начальства, Гриш, — улыбнулся Морозов. — Ты ж сам командир. По дружбе, а? Гриш?
— Не могу, — поспешно отозвался Григорий. — Сам понимаешь... Без приказа на линии фронта никак. И тем более ты оттуда...
— Откуда? — не понял Андрей.
— Со стороны идеологического врага, — казенно отчеканил Степаненко и быстро пошел прочь.
Пару лет назад Андрей, наверное, поднял бы шум, назвал бы Степаненко сволочью и больше никогда бы не стал иметь с ним дела. Сейчас же Морозову было все равно. Он лишь успел подумать, что Гришаня по-своему прав... Наверное... В чем-то. И уж точно его можно понять.
Второй.
Дом был пуст. Это стало ясно сразу. Но все равно приходилось осторожничать. Потому осторожно обошли первый этаж, осторожно заглянули в подвал, а теперь осторожно полезли на второй этаж. Ступали тихо, так что бы никто не заподозрил, что в пустой дом закрался кто-то. Мерзко скрипнула паркетина. Ганс замер, точно зная, что противный звук возник не под его ногой. В десятке шагов застыл Фриц. Некоторое время они так и простояли, словно восковые фигуры из музея. Потом Фриц осклабился, прошел вперед, поднял с пола стул и расслабленно опустился на сидение.
— Ruhe, Hans! Hier gibt’s niemanden!1
Ганс и сам прекрасно понял это, но играть с огнем не хотелось.
— Sei immer vorsichtig, mein Freund,2 — отозвался он.
— Keine Angst, — повторил Фриц. — Das ist unser Land!3
— Das ist nicht unser Land, — Ганс устало опустился на пол. Уже ничего не хотелось, только сесть прямо здесь, а лучше лечь. И заснуть. — Und es war nie unser! Wir konnten es fur unser halten, wenn wir angegriffen haben, wenn wir diese Russen in den Schmutz gezogen haben. Und jetzt wir ziehen uns zuruck. Und die Russen sind uberall: hinten und vorne. Dort sind die russischen Soldaten, und hier ist das erhobene russische Volk. Meinst du, sie haben vergessen wie wir sie in Schmutz gezogen haben?4
— Sagt das der Soldat des Fuhrers?5 — грустно хмыкнул Фриц.
— Das sagt der Mensch, der die Ansatze der Vernunft im Kopf hat und nicht nur Vorschrift und billige Losungen.6
Фриц насупился, но ничего не сказал. Ганс прислонился к стене и сомкнул веки. Сейчас ему было плевать на русских, немцев, фюрера, Сталина. Вообще на все. Хотелось только закрыть глаза и спать.
Первый.
К взводу Степаненко его все же приписали. Андрей принял это как должное. Не обрадовался и не расстроился, просто принял. Гришка тоже принял. Причем вел себя так, словно неприятного разговора между ними и не было.
Командир взвода говорил что-то, рассказывал, комментировал, таская Андрея за собой. А Морозов молча кивал, отстраненно улыбался и думал. Думал о том, что он, наверное, просто повзрослел. Вырос, потому что прошел через все круги ада. А Гришка не прошел, потому и остался мальчишкой. Хотя нет, тот Степаненко, которого он знал, никогда бы не опустился до подобного.
Значит, Гриша тоже изменился, тоже повзрослел, только по-другому. Интересно, почему так произошло? Вроде не тыловик, вроде на передовой, где в цене другие человеческие качества... Или нет? Или некоторые качества ценятся везде? Во всяком случае, с некоторыми качествами везде пролезешь, отметил для себя Морозов.
Комната, в которую Андрея устроили на постой, была на удивление светлой и чистой. В каждой вещи, каждом половичке, том, как они лежали, чувствовалась скрупулезная дотошность. Морозов огляделся, прошел по комнате, остановился возле тахты. Над аккуратно застеленной кроватью к стене был приколот вырезанный из газеты портрет Гитлера.
— Это что же другой кандидатуры достойной не нашлось?
— Так еще недели не прошло, как здесь немцы стояли, — пожала плечами хозяйка.
— А что ж не сняла?
— Не знаю, — женщина снова повела плечами. — Внимания не обратила. Привыкла уже.
Второй.
Ему снился мир. Маленький домик, садик. Море цветов и солнца. Он сидел на грядке с большим никелированным секатором и подрезал усики у клубники.
— Opa Hans! Opa Hans!7
Он поднял голову. От дома к нему неслось что-то маленькое, воздушное, белоснежное.
— Opa, siehst du was fur ein Kleid ich anhabe!8
«Почему дедушка? — пронеслось в голове. — Я ведь даже не женат». И сразу пришло осознание, какое приходит только во сне. Да дедушка, вернее уже прадедушка. Потому что Катрин его правнучка.
— Siehst du,9 — радостно прощебетала девчушка.
— Ah, du mein schones Madchen,10 — он поднял ее на руки и тут же пожалел об этом. Неприятно сдавило грудь, отозвалось болью в спине, а маленький ребенок, та кроха показался непомерно тяжелым. Когда опустил правнучку на землю, руки ходили ходуном, хуже, чем с похмелья.
— Mein Vater, meine Mutter und ich gehen zu Besuch! Siehst du wie schon ich bin!.11
— Du werdest die beste sein! Im Vertrauen gesagt, hat deine Oma so ein Kleid vor Krieg gehabt! Wie bei der kleinen Prinzessin, — он взял ее за руку и потянул в сторону дома. — Ich habe ein Foto. Gehen wir, ich zeige es.12
— Gehen wir, Opa, — обрадовалась девчушка. Потом вдруг остановилась и серьезно посмотрела на прадеда: — Und was ist Krieg?13
Первый.
— Ко всему привыкаешь, — хозяйка говорила тихо. — От мужа давно уж писем нет. И от сына никакой весточки. Но я привыкла. Привыкла ждать...
Андрей молчал. Слушал в пол уха, кивал и молчал. А что ему было рассказывать? Не мог же он рассказать женщине живущей ожиданиями и надеждой. Как они рыли траншеи. Как им дали лопаты и заставили копать. Копали сутра до ночи. На третий день мужик, что работал рядом с Андреем, не выдержал и попросту повалился на землю.
Те, что работали рядом, замерли. Грязные, оборванные с лопатами, смотрели на несчастного без эмоций. К повалившемуся без сил мужику коршуном подлетел немец, гаркнул что-то во всю глотку. И Кацо чуть шелохнулся, а подняться не смог. Андрей вдруг подумал, что даже имени настоящего этого грузина не знал. Мужики его Кацо звали... но так, за глаза. А тот не обижался.
Немец оборался, охрип даже. Тут второй подбежал. Этот уже не церемонился, раз-другой ногой поддых саданул. А Кацо лежит, только скорчился чуть, но видно, что и на то у него сил уже нету. Фрицы его попинали, поглядели, что мужик совсем плох. В яму свежевыкопанную скинули, да землей закидали прямо живого.
Андрей вздрогнул. Теперь уже никогда не забыть, как это было. Кацо лежал внизу скрюченный, а сверху падала земля. На тело, на руки, на лицо... а потом... Потом, на следующий день, когда работы уже заканчивались, Андрей упал на землю. Рухнул и лежал, подрагивая в конвульсиях. На него особенно не орали. Почти сразу стали бить. Пинали ногами со всей силы. Орать в пору было, а Морозов лежал молча. Даже не корчился особенно, прям как Кацо. Били его долго, как в яму спихнули, он уже и не чувствовал почти. Потом сверху земля посыпалась. Вот тут ему Кацо во всей красе вспомнился, и так жутко стало. Но теперь уже было поздно что-либо менять, и он лежал, ощущая, как земля сверху становится тяжелой, как нечем становится дышать.
Как выкопался Андрей не смог восстановить в памяти. Он помнил только, что рыл и боролся с паникой. А когда ни на панику, ни на борьбу сил уже не осталось, он был далеко...
Морозов тряхнул головой, отгоняя жуткие воспоминания.
— Прости, хозяюшка, — поднялся он из-за стола. — Пойду я спать.
Второй.
Ганс проснулся сидя на полу, привалившись к стене. Вокруг было темно и тихо. Он долго пытался понять, где находится и что происходит. И только тут сообразил, что садик, грядки и правнучка были всего лишь сном.
Однако сон был настолько ярок, что Ганс готов был поклясться в том, что так на самом деле все и будет. Потому что таких снов не бывает, потому что во сне не чувствуешь запах земли и вкус клубники. Потому что во сне не прихватывает сердце и не крючит радикулит. Значит, это был не совсем сон, просто он, Ганс, видел будущее, был в будущем.
Ему вдруг захотелось попасть туда снова и надолго. Чтобы успеть показать правнучке фотографии своей жены. А потом поглядеть на родителей девочки, ведь один из них его внук или внучка. Вот интересно кто?
Немец закрыл глаза и попытался заснуть, но сон не шел. Когда же он все-таки начал проваливаться в дрему, перед внутренним взором возникла совсем иная, неожиданная картинка. Он увидел белобрысого солдата в советской форме с изможденным лицом. Тот стоял перед ним набычившись и глядел тусклым взглядом умершего душой человека.
— Что с тобой, Андрес? — спросил его Ганс по-русски.
— Я не хочу такого будущего, — названый Андресом протянул ему пистолет и тихо, на грани слуха добавил: — Убей меня.
Первый.
Город был пугающе странный. Андрей шел по улице и не понимал, где находится. Высокие, высоченные дома. Нет, он слышал, что в Москве есть и по пять этажей, но в этих-то громадах не пять и не шесть. Не сосчитать сколько.
Отдельные дома были украшены какими-то светящимися надписями и картинками. Не смотря на поздний час, по тротуарам десятками сновали люди, а по дороге рядом проносилось жуткое количество машин.
Безумие!
Дорога привела к небольшой площади. Посреди которой стоял памятник изображающий некую батальную сцену. Морозов подошел ближе и пригляделся. Памятник был посвящен защитникам неба, на нем запечатлелись зенитчики и горящий, несущийся вниз самолет. На крыльях самолета клеймом горела свастика. Чуть поодаль пылали бронзой купала храма. А на пьедестале красовался лист бронзы с выгравированными списками. Фамилии шли ровными колонками. А внизу венчая список, уравнивая перечисленных людей, примостилась дата.
Именно дата привела Андрея в изумление. Там через дефис значилось:
«1941-1945»
В тысяча девятьсот сорок первом Германия развязала войну, налетев, но так до конца и не сломив брестскую крепость. А тысяча девятьсот сорок пятый год еще не наступил.
«Я сплю», решил для себя Андрей. И только тут, сопоставив город, дату на памятнике и все прочие странности, понял, что на самом деле спит. Сон объяснял все. Вот только при всей простоте объяснения таких ярких снов с полной гаммой звуков, запахов и ощущений не бывает.
Андрей отступил от памятника, попятился, потом как-то отстраненно поплелся к краю площади. Здесь стояли ларьки, пестрели витринами. Цветочный ларек благоухал дикой смесью розово-лилейных запахов. Впрочем, цветочный дух перебивала мощная волна мясного аромата от палатки со странной надписью «Шаурма». Рядом устроился ничем не пахнущий лоточек с газетами.
Морозов подошел ближе. В глаза бросился заголовок: «Московский Комсомолец». И ниже:
«ГРЯДЕТ 70-ЛЕТИЕ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ.
К очередной годовщине победы на поклонной горе открывается парк аттракционов. Мрачные памятники будут перенесены из парка победы в спальные районы города. Как прокомментировал ситуацию новый мэр: «подобные памятники придают городу вид угнетающий. Место им на свалке, но, уважая историю, будем перемещать их на задворки»
А еще Андрей увидел дату. Увидел и отшатнулся.
Сообразить, что его так поразило, он не успел. Шарахнувшись, наступил на ногу стоявшему сзади человеку. Пострадавший зашипел, а Морозов дернулся в другую сторону.
— Простите, товарищ, — вежливо извинился он.
— Какой я тебе товарищ, — огрызнулся мужик. — Нашел тоже коммуниста.
Андрей ничего уже не понимал, чувствовал себя сродни рыбе, которой в аквариум залили вместо воды молока.
— Простите, — еще раз извинился он. — А какой сегодня год?
— С утра две тысячи пятнадцатый был, — удивленно вылупился мужик.
— КАКОЙ??? — выкрикнул Андрей.
— Псих, — сделал для себя вывод тот. — Иди, проспись. Вот накурятся всякой дряни, а потом...
Морозов уже не слушал. Он бежал к памятнику. Там было две даты. Если первая — начало войны, то вторая должна быть ее окончанием...
У постамента его ждал новый сюрприз. Двое пацанов подсаживали третьего повыше, а тот, разбрызгивая из баллончика краску, выводил на пьедестале нецензурную надпись готическими буквами.
Морозов обмер. Слов не было, он только выдохнул еле-еле:
— Что ж вы делаете, ребята?
— Ты че, мужик, — весело отозвался верхний. — Не видишь? Это ж графити.
Это «ты че, не видишь?» еще долго звучало у него в голове, отдавалось эхом, переливалось и перекатывалось. Ночь была на удивление светла, как день. И тьма автомобилей несущихся с безумной скоростью.
Андрей шел по улице, натыкаясь на прохожих. Соображал плохо. Мозг отказывался принимать то, что творилось вокруг.
Прекрасное светлое коммунистическое будущее всегда рисовалось ему иначе. Оно виделось спокойным и уверенным. Люди будущего работали в меру, а в свободное время предавались философским беседам.
Так должно было быть, но вместо этого он видел суматоху, беготню, автомобильный бум и бесполезные светящиеся надписи. Зачем, например, писать на огромном щите, что сигареты «Ява» самые лучшие. Ведь и так понятно, что лучше отечественных сигарет быть не может.
Потом мир вокруг закружился в бешеном темпе и осел туманом.
Сквозь туман проявились поваленные стулья и поломанные парты. В стороне у стены рассыпались пожелтевшие и подернутые плесенью рулончики карт. Скрипнула паркетина, Андрей повернулся. Перед ним стоял молодой немец в потрепанной военной форме. Руки он выставил раскрытыми ладонями вперед.
— Sprechen sie Deutsch?14 — спросил немец.
— А ты по-русски? — небрежно переспросил Андрей.
— Немного, — по-русски немец говорил с сильным акцентом. — Не очень хорошо. Вас зовут Андрес, ведь да? Я знаю, что привело вас сюда...
Второй.
Фриц все-таки ушел. Долго не мог понять, что взбрело в голову приятелю, упирался, отказывался уходить один. Но Ганс был непреклонен и тот все же сдался.
Оставшись в гордом одиночестве, он постоял у окна, провожая взглядом крадущегося по кустам и растворившегося в зелени Фрица. Потом Ганс отошел от окна подальше и, прислонившись спиной к стене, опустился на корточки. Зачем остался и чего ждал Ганс и сам толком не знал. Просто чувствовал, что надо задержаться.
Знал, что придет тот парень.
Первый.
— А что, школа здесь есть поблизости? — Андрей и сам не знал, зачем спросил.
— Была в соседнем селе. Вон там за лесом. Километров пять дотуда. За лесочком поле, а за полем дома начинаются. Если от поля направо повернуть, — хозяйка вдруг оборвала себя на полуслове. — Только школу-то закрыли. Зачем вам?
— За партой посидеть хочется.
— Так их, поди, на дрова растащили, — пожала плечами хозяйка.
— Вот и поглядим, — улыбнулся Морозов и пошел в сторону леса.
Дверь оказалась заколоченной. Андрей посмотрел с тоской на посеревшие доски с ржавыми потеками от шляпок гвоздей, потоптался на месте и пошел вокруг дома. С обратной стороны одно из окон оказалось лишь прикрыто ставней. Морозов схватился за подоконник, подтянулся и оказался внутри.
Спрыгнув на пол, он долго стоял без движенья. Глаза после яркого дневного света с трудом привыкали к темноте. Здесь было сумрачно и сыро. Посреди комнаты стояли несколько парт, валялись поваленные стулья. У доски рассыпались свернутые трубочками географические карты. Бумага потемнела, скукожилась и подернулась плесенью.
Скрипнула половица, Андрей повернулся. Перед ним стоял молодой немец в потрепанной военной форме. Морозов готов был поклясться, что немец тот самый, которого видел сегодня во сне. А тот стоял и смотрел на него, руки он выставил раскрытыми ладонями вперед.
— Sprechen sie Deutsch?15 — спросил, наконец.
— А ты по-русски? — небрежно переспросил Андрей, как во сне.
— Немного, — по-русски немец говорил с сильным акцентом. — Не очень хорошо. Вас зовут Андрес, ведь да? Я знаю, что привело вас сюда.
— Интересно было бы узнать, — Морозов шагнул вперед, подумал и сел на край парты. — Я сам не знаю, что меня заставило сюда заявиться.
— А я знаю. Это из-за сна. Ведь так?
— Откуда знаешь? — Андрей дернулся, как от удара.
Немец пожал плечами:
— Я не знаю. Просто видел вас во сне. Мне снилось будущее, моя правнучка... а потом вы.
Андрей расхохотался.
— Видел во сне? Меня? И поэтому решил пообщаться? А если я сейчас достану пистолет и пристрелю тебя без всяких разговоров?
— Нет, — немец прошелся по комнате, поднял стул и сел напротив Андрея. — Не пристрелите. Ведь тогда я не женюсь, у меня не будет детей, внуков, правнучки. А она у меня будет. Я точно знаю, я ее видел.
Логика была наивно-непробиваема, и Андрей не стал спорить. Он сидел на парте, хмуро смотрел на немца и качал ногой.
— А откуда ты здесь вообще взялся?
— Нас разбили, — немец пожал плечами. — Ваши разнесли в клочья. Не знаю, остался ли кто-то в живых. Мы с Фрицем спаслись. Пробирались к своим.
При упоминании о Фрице Морозов напрягся и завертел головой. Выглядело это довольно забавно и немец не смог сдержать улыбки:
— Не волнуйтесь, Фрица здесь нет. Он ушел.
— А ты остался?
— Мне казалось, что вы сможете что-то объяснить, — немец нахмурился. — Этот сон... он был странным...
Голос немца стал монотонным, слился в гул. Из этого гула возникла газета с дурацким заголовком, потом памятник, мальчишки с баллончиком краски... Ты че, это ж графити...
Морозов вздрогнул, произнес глухо, обрывая немца на полуслове:
— Это не сон.
— Что? — непонимающе заморгал тот.
— Это не сон, — глухо повторил Андрей. — Это будущее.
Немец улыбнулся:
— Я тоже так думаю. И это хорошо...
— Чего ж хорошего?! — взорвался Морозов вдруг. — Это же вандалы. Нелюди. Мы оставим память об этой войне для того, чтобы они нарисовали на наших памятниках жирные пиписьки. Они же забудут, забудут все на свете. Я видел, я знаю.
Перед глазами замелькали картинки из сна, потом из жизни, из войны... Почему-то Андрей не смог вспомнить счастья. Только боль, грязь и страх. И об этой боли, об этой крови никто не вспомнит, над памятью о ней надругаются.
— Я знаю, — почти прошептал Морозов. — Они все на свете забудут, они потопчутся по нашей памяти. Обидно, ой как обидно...
Немец смотрел на него со смешанным чувством. Молча смотрел. И Андрей под этим взглядом тоже смолк. Какое-то время сидели, не говоря ни слова.
— Откуда в тебе столько злости, Андрес? — нарушил тишину немец.
— Злости? — Андрей тоскливо усмехнулся. — Злости нет. Злость была, когда в военкомат пришел. И когда моего лучшего друга Шурку Хотько из автомата... Вот когда я его на руках держал, а он умирал, вот тогда злость была... И потом, когда в плен попал... Думал, выберусь только... только выживу и доберусь до такого как ты... А теперь вот добрался, а злость вся растерялась. Нету ее. Устал я. А тут еще сны снятся про жизнь. Я понимаю, это всего лишь сон, но как они могли... как?..
Второй.
Ганс смотрел на этого несчастного русского. Тот стоял перед ним набычившись и глядел тусклым взглядом умершего душой человека.
— А что плохого, — попытался он. — Там будет много солнца. Люди будут растить клубнику и нянчить детей... Моя правнучка не будет знать, что такое война. Ты думаешь, это плохо?
Он замолчал, наткнувшись на взгляд русского. Об этот взгляд, наверное, разбилась бы самая твердая скала. А ведь когда-то это был веселый парень, подумалось ему.
— Что с тобой, Андрес?
— Это правда, был не сон? Правда?
— Это было наше будущее, — Ганс почувствовал, что говорит не то. Но как сказать, подобрать верные слова не знал.
— Я не хочу такого будущего, — Андрес протянул ему пистолет и тихо, на грани слуха добавил: — Убей меня.
Русский ушел первым. Ганс смотрел, как тот выбирается в окно, потом стоял у приоткрытой ставни и глядел вслед. Этот парень шел по своей земле, мог идти прямо и гордо, но вместо этого шаркал и сутулился.
Ему было сейчас не плохо, он умирал. Морально умирал. И немец мог для него сделать только одну вещь. Но Ганс отказался стрелять. Парень махал пистолетом, потом бился в истерике, потом извинился, потом ушел. Ушел, шаркая и сутулясь.
Не так, все не так. Совсем не так Ганс представлял себе эту встречу. На душе стало горько, словно потерял что-то очень близкое, хотя никогда не видел прежде этого русского. Не видел и не знал. Да и не узнал. Загадочен русский характер, не поймешь его.
Немец огляделся и осторожно полез в окно.
Расчет окончен.
Андрей Морозов погиб спустя три месяца. На месте братской могилы, а вернее ямы, в которую покидали трупы, уже после войны поставили обелиск. На нем ровными рядами шли списки, но фамилии Морозов там отчего-то не оказалось. Потерялся Андрей Морозов.
Отец Андрея пропал без вести в сорок втором. Мать умерла в блокадном Ленинграде. И никто никогда больше не вспомнил, что жил такой парень. Некому было вспомнить.
Правда, в 2015 году припомнил одну встречу с русским по имени Андрес старый немец. Ганс нянчил правнучку, память разыгралась, подкидывая образы виденные или не виденные когда-то. Впрочем, вскоре он забыл об этом. Память в девяносто с лишним лет порой играет с людьми злые шутки.
Память порой вообще играет с людьми злые шутки, хороня за общими словами и пафосными речами вещи, которые требуют лишь одного...
Чтобы помнили.
Примечание
1 Успокойся, Ганс. Здесь никого нет (нем.)
2 Осторожность не повредит, дружище (нем.)
3 Успокойся, мы на своей земле (нем.)
4 Это не наша земля. Она никогда нашей не была. Мы могли считать ее своей, когда наступали, втаптывая русских в эту их грязь. А теперь мы отступаем. И русские везде: и сзади, и впереди. Там русские солдаты, а тут поднявшийся из грязи русский народ. Думаешь, они забыли, как мы прошли по ним, сровняв с грязью? (нем.)
5 И это говорит солдат фюрера (нем.)
6 Это говорит человек, у которого в голове зачатки интеллекта помимо устава и дешевых лозунгов (нем.)
7 Дедушка Ганс! Дедушка Ганс! (нем.)
8 Дедушка, смотри какое у меня платье (нем.)
9 Смотри (нем.)
10 Ах, ты моя красавица (нем.)
11 Мы с папой и мамой идем в гости. Смотри, какая я нарядная (нем.)
12 Ты будешь самой замечательной. Знаешь, скажу тебе по секрету, у твоей бабушки до войны было такое платье. Как у маленькой принцессы. У меня сохранилась фотокарточка. Идем, покажу (нем.)
13 Идем. Дедушка, а что такое война? (нем.)
14 Вы говорите по-немецки? (нем.)
15 Вы говорите по-немецки? (нем.)